— Государево титло на бумагах оттискивать можно, а книги от руки быстрей переписывать.

— Это если делать, как я показал. Граммы же можно собирать в строки, строки — в страницы и тискать книги, как печатью.

И тут до Андрея Федоровича дошло. Зрачки его расширились, он замолчал и осенил себя размашистым крестным знамением.

— Чудо Господне, государь, истинно чудо!

— Вот и займись эти чудом. Граммы отлей в числе достаточном, винтовой жом построй, да начинай печатать. Книги дорого стоят, заработать можно много. Но знай, будешь жадничать — отберу дело и передам кому другому.

— А из чего граммы лить?

— Вот расписано, что да как, Лука Болгарин постарался.

Постарался он после вразумления на конюшне — я с самого начала приказал подбирать сплав и записывать все изменения в технологии и рецептуры. Все пока методом тыка, потому без записей никак, так Болгарин, зараза такая, работал ничего не фиксируя, а когда потребовалось предоставить пошаговую роспись, только руками развел. Ну я в сердцах Савватию и отписал — за нарушение прямого приказа великого князя всыпать двадцать горячих. После чего все эксперименты в Устюге пошли исключительно под запись, особенно старался Симон из Дубы, видимо, очень не хотел на конюшню. Или в пермскую ссылку, куда я обещал законопатить следующих ослушников.

— А коли книга лицевая[iii]?

— Рисунки резать на досках, иначе пока никак. Резчиков-то найдешь?

— Найду, княже, найду.

Поскольку Голтяй оставался в некотором обалдении от увиденного и от потенциальных прибылей, мне пришлось втолковать ему основные принципы будущей работы и втюхать долевое участие от банка.

Крестовоздвиженское братство у нас, скорее, касса взаимопомощи, чем банк, потому как церковь весьма не одобряет имание лихвы, то бишь процентов. Но есть и плюс — пайщики-то все солидные люди, при положении и небольших «частных армиях» и вовремя не вернуть взятое чревато среди прочего неиллюзорным шансом получить на свою голову вооруженную разборку. Так сказать, воспитание кредитно-финансовой дисциплины методом непосредственного удара. Вот и к Добрынскому в вотчину я поехал отчасти по делам банка — уж больно он на соседей жаловался.

Двенадцать месяцев в году,

Не веришь — посчитай.

Но всех двенадцати милей

Весёлый месяц май! [iv]

Люблю май. Самый кайф — не жарко, не холодно, все цветет, зелень чистая-чистая и такая нежная, что прямо с ветки съесть можно. А уж в Ополье красота неописуемая — поля, мягкие холмы, волнистые увалы, ширь, через которую издалека тянутся пальцы матерого леса, села да церкви… Уже густо стояли озимые, светлели недавно посеянные яровые пашни, высоко-высоко, так, что и не видно, заливался жаворонок.

Я пустил Скалу шагом, заслушался и пробило меня такое острое чувство Родины, что защемило сердце и перехватило горло. Вот она, моя земля, кровью и потом политая, хлебородная, никем уже не оспариваемая, основа мощи княжества. Отсюда хлеб, отсюда сила, за Ополье я готов драться, как за детей своих, Юрку и Ваньку.

Подкатила нежданная слеза, так что пришлось задрать голову вверх, чтобы не показать спутникам, и выглядывать в небе жаворонка. Но углядел я сокола-чеглока — нет для него цели удачнее, чем занятый пением жаворонок. Снова захолонуло сердце, но серая птичка тоже заметила опасность и камнем упала вниз, в спасительную рожь…

Так и у нас — опасность со всех сторон, того и гляди, прохлопаешь, и пойдут все труды прахом… А чтобы стать сильнее противников, нужны две вещи — хлеб и металл. И вот хоть разорвись — за металлом на восток, за хлебом на юг, и одно без другого не вытянуть. В голове всплыла читанная или слышанная где-то фраза «кто сумеет наладить регулярное сельское хозяйство на черноземах Дикого Поля — станет гегемоном Восточной Европы». Но как это сделать без массового огнестрела, я пока не представлял.

Владения Федора Константиныча лежали между Переславлем и Юрьевым, их центр за последние годы сместился из патриархального Добрынского в Симу — там и дорога, там и речка Симка с водяным колесом. Кристан из Жатца устроил все хитро, одно колесо крутило жернова мельницы, толкало пест крупорушки, а еще к нему можно было подключить лесопилку. Простенькую, всего на одно полотно, но и это колоссальный шаг вперед — не просто боярин, но боярин-одиночка с мотором. Вернее, с водяным приводом.

Добрынский с гордостью показывал вотчину:

— Рожь и овес сеют, горох добре растет, гречиха тож. Позапрошлый год еще ячмень сеять начали.

— Для пива? — Коранда мне жаловался на нехватку ячменя, а пива требовалось все больше.

— Нет, для коней. Васька в Гавриловском выводит.

Васька Образец, недавно выбывший из рынд по возрасту, вился рядом и все время радостно скалился.

— Верховых?

— Нет, княже, — сунулся вперед Образец, — тяжелый груз таскать али пушки.

Ага, такую скотину одним сеном не прокормишь, без овса или ячменя никак. Но прогрессивное-то боярство каково! Нашли, где нужда будет и затеяли большое дело сами, без подсказок.

— Сенокосы у нас богатые, а уж как косы литовские пошли, еще лучше стало! — похвастался младший Добрынский. — Горбушами только неудобья да косогоры и косим, а луга литовками!

— Ладно-ладно, распелся, — улыбнулся старший и Васька смущенно замолчал.

— Что стучит-то? Крупорушка?

— Она самая, княже. Желаешь глянуть?

Нда, это вам не в магазин за пачкой геркулеса сходить… Посеять-вырастить-собрать овес это ладно, но потом же сколько еще возни! Овсяные ядра ссыпать в мешок да на день опустить в воду для набухания. Потом просушить на решетах, оставить на противнях в теплой печи на ночь, и только потом растолочь подрумяненные зерна.

В крупорушке, в тонкой взвеси работали мужики и бабы — толкли, просеивали, снова толкли просеянное и после нескольких итераций получали овсяную муку, то самое толокно, без которого русскому человеку не жизнь. Хошь просто завари, хошь сделай дежень на сметане, хошь овсяные блины или суп, а то и кашу овсяную — всегда овес да толокно хороши.

Посмотрели мы и на железные ральники, и на бороны с дубовыми зубьями — судя по всему, при каждой поездке в Москву или обратно, Добрынские обязательно заезжали к Троице и общались с Дионисием Ермолиным. До проблем же с соседями добрались только вечером — если здесь, вокруг Симы, все кипело, строилось и шло в гору, то в Гавриловском под Суздалем все было не ахти, и в первую очередь из-за неуживчивого соседа. Так-то разборки из-за «воловьих лужков» при феодализме дело обыденное, точного кадастра нет, ориентиры со временем разрушаются или меняются, что ведет к спорам о границах владений. Но тут была своего рода локальная войнушка — с наездами, поджогами, уводом крестьян, не стеснялся сосед и колоды с медом тырить.

Главная же беда состояла в том, что он держал вотчину от Константиновичей, природных суздальских князей и потому подлежал их суду. А эта замечательная семейка спокон веку числила себя врагами Калитичей — что наведший Тохтамыша на Москву Василий Кирдяпа, что нынешние Федор и Василий Юрьевичи, прости господи, Шуйские. Вот они-то и блокировали все попытки урегулировать отношения законным образом. Ну а поскольку Добрынский вкладывал в вотчину и терял от наездов деньги Крестовоздвиженского братства, то он и вызвал на разборки самую большую крышу, то есть меня.

Больше всего страдала вотчина в Шекшово, и мы спланировали целую поимочную операцию — всех вотчинников и послужильцев Добрынского собрали «для встречи великого князя» в Гавриловском, оставив многострадальное село без защиты.

Утром, когда в окошки терема еще лилась прохлада от ненабравшей вдосталь тепла земли, прискакал дозорный — грабют! Собранная и готовая с ночи боярская дружина частью помчалась по суздальской дороге, отрезая лиходеев от их владений, а частью, перейдя Ирмес вброд, рванула широкой лавой по полям, охватывая сельцо. Там забегали, засуетились да и кинулись в отступ — через тот же Ирмес, да на Суздальскую дорогу, где их уже ждали…